В то же время невозможность имплементации «сделок о признании» в их классическом англосаксонском обличии не означает, что континентальный процесс не в состоянии воспринять в свойственном ему духе идею о том, что признание вины в определенных случаях (по отдельным категориям дел) может служить критерием ускорения судебного разбирательства. Такая идея в последние годы была воспринята многими континентальными уголовно-процессуальными системами. Если говорить схематично, то сложилась конструкция, в рамках которой при поступлении уголовного дела в суд последний при наличии согласия по поводу обвинения между ключевыми заинтересованными сторонами (государственным обвинителем, потерпевшим и обвиняемым с защитником) не проводит судебного следствия и рассматривает дело исключительно по письменным материалам (в особом порядке). Обвиняемому в такой ситуации гарантируется смягчение наказания. Здесь очень важно, что континентальный процесс не отказывается от своих классических постулатов, в частности того, что признание вины не может быть единственным основанием постановления обвинительного приговора. Иные доказательства вины присутствовать должны, но их разрешается не исследовать устно и непосредственно по общим правилам судебного разбирательства. В качестве хрестоматийных примеров подобной конструкции можно привести гл. 40 принятого в 2001 г. УПК РФ или новый французский институт procédure de comparution sur reconnaissance préalable de culpabilité, введенный в УПК Франции Законом от 9 марта 2004 г. Данные процедуры иногда лишь условно именуют континентальными «сделками о признании», стремясь тем самым подчеркнуть определенное сходство с англосаксонской моделью, но без малейших претензий при таком сравнении на абсолютную научную точность. На самом деле в данном случае правильнее говорить о «сокращенных судебных процедурах без проведения судебного следствия в случае согласия сторон». Могут ли такие процедуры быть имплементированы в казахстанский уголовный процесс? В отличие от англо-американских «сделок о признании» никаких непреодолимых теоретических и практических препятствий для создания казахстанского аналога континентальных «сокращенных производств» нет. Однако у казахстанского законодателя при принятии соответствующего решения есть счастливая возможность учесть не только позитивные, но и негативные последствия, которые повлекло во многих странах, в частности в Российской Федерации, введение подобных производств. Выделим два из этих последствий. Во-первых, в странах с неустойчивой правоохранительной системой, к которым относятся едва ли не все постсоветские государства, введение любых форм дифференциации процесса в зависимости от признания вины просто-напросто опасно. Не секрет, что во многих случаях признание вины является результатом не осознанного и добровольного выбора обвиняемого, а оказываемого на него физического или психического давления, включая пытки. Норма, предусмотренная в частности в УПК РФ, о том, что судья обязан удостовериться в добровольности признания, на деле оказывается сугубо декларативной. Чтобы убедиться в добровольности (недобровольности) признания требуется допросить обвиняемого, исследовать иные доказательства, то есть провести судебное следствие, которое в данном случае не проводится. Поэтому все сводится к формальному вопросу судьи («Добровольно ли Ваше признание»?) и столь же формальному ответу обвиняемого, которому нередко приходится затем возвращаться в камеру предварительного заключения. В этом смысле особенно тревожит содержащееся в проекте Концепции правовой политики Казахстана положение о том, что «сделка о признании» рассматривается в качестве альтернативы суду присяжных. Это положение скопировано с американской правовой системы без учета разницы в уровне правового и процессуального развития двух стран. Суд присяжных есть явление дорогостоящее и «элитарное». Он не может функционировать по всем делам без исключения (их слишком много). Рассматривая в качестве альтернативы ему «сделку о признании», казахстанский законодатель низводит признание вины до степени единственного способа обеспечения должной «пропускной способности» судебной системы. К чему это приведет? К тому, что возникнет дополнительная заинтересованность (в том числе сугубо бюджетная, особенно в условиях финансового кризиса) государственных органов в максимальном числе «признаний» по уголовным делам. Дальнейшее предсказать несложно... Не думаю, что казахстанскому законодателю следует создавать дополнительные стимулы и рычаги для получения органами расследования признания обвиняемого. Во-вторых, практика применения в Российской Федерации гл. 40 УПК РФ выявила еще одну острейшую проблему, на которую необходимо обратить внимание казахстанскому законодателю, - проблему преюдициального значения приговоров, постановленных в особом порядке (без проведения судебного следствия). Проиллюстрируем данную проблему вполне конкретным примером реального уголовного дела. Расследуя сложное экономическое преступление, органы следствия возбудили по отдельности уголовные дела «в отношении» четырех лиц. Три дела были рассмотрены в порядке главы 40 УПК РФ, поскольку обвиняемые признали себя (по неизвестным причинам) виновными. По четвертому делу обвиняемый, обвиненный в организации преступления, виновным себя не признал. Но к моменту рассмотрения данного дела по существу в стадии судебного разбирательства защита столкнулась с непреодолимым препятствием. Факты, вменяемые их подзащитному, оказались доказанными на основании преюдиции, поскольку «обстоятельства, установленные вступившим в законную силу приговором, признаются судом... без дополнительной проверки...» (ст. 90 УПК РФ). Три приговора, вынесенных в особом порядке по тем же фактам без проведения судебного следствия, создали преюдицию по четвертому делу, лишив смысла все процессуальные гарантии, принцип состязательности, институт права на защиту и т. д. При этом обвиняемый, отрицавший свою вину, на указанные приговоры повлиять не мог, поскольку не являлся участником трех первых судебных разбирательств, проведенных в «особом порядке». В результате, используя подобную схему, обвинению так и не пришлось ничего доказывать как в отношении признавших вину лиц, так и в отношении лица, вину отрицавшего, притом что ни одна процессуальная норма формально нарушена не была. Представляется, что казахстанскому законодателю следует учесть данный казус и глубоко продумать проблему преюдициального значения такого рода приговоров (если, конечно, в Казахстане будет принято решение о введении института, аналогичного российскому «особому порядку»).
Отдельно следует рассмотреть другое «модное» нововведение - институт так называемых «сделок о признании» («сделок с правосудием») по делам об организованной преступности. Проект соответствующего закона разработан, в частности, в Российской Федерации, принят на момент написания настоящих строк Государственной Думой РФ во втором чтении и активно обсуждается в научно-экспертном сообществе, вызывая неоднозначную реакцию. Смысл института заключается в том, что по делам об организованной преступности, где возникают особые сложности с доказыванием, обвиняемым, согласившимся сотрудничать со следствием, предлагается заключить «соглашение», согласно которому они обязуются дать показания в отношении своих соучастников в обмен на значительное смягчение наказания или даже полное освобождение от него. В результате соглашения дело таких обвиняемых выделяется в отдельное производство, рассматривается в порядке гл. 40 УПК РФ и решается в «особом порядке». Сразу заметим, что проект закона подвергается в российской доктрине резкой критике, в том числе со стороны автора настоящих строк, считающего его крайне несовершенным с юридико-технической точки зрения. Во-первых, здесь возникает все та же проблема преюдиции. Формально приговор, вынесенный в особом порядке в отношении сотрудничающего со следствием обвиняемого, будет иметь преюдициальное значение в части установления фактических обстоятельств дела, что сделает едва ли не бессмысленным рассмотрение основного дела. Во-вторых, постановление в особом порядке обвинительного приговора в отношении сотрудничающего со следствием обвиняемого неизбежно приводит к появлению другой проблемы: как быть, если по основному делу затем будет вынесен оправдательный приговор? В результате, либо оправдательные приговоры никогда постанавливаться в данной ситуации не будут, что в очередной раз дискредитирует сам институт оправдательного приговора (и так весьма «слабый» на постсоветском пространстве), а также принцип состязательности, либо при постановлении все-таки оправдательного приговора возникнет необходимость отменять обвинительный приговор в отношении заключившего с обвинением соглашение обвиняемого, реабилитировать последнего, возмещать ему причиненный государством вред и т. д. Вряд ли такого рода последствия позитивно скажутся на практике применения института и уголовном судопроизводстве в целом. В-третьих, постановленный в отношении сотрудничающего со следствием обвиняемого обвинительный приговор вступит в законную силу до рассмотрения основного уголовного дела об организованной преступной группе по существу. Каковы тогда гарантии, что осужденное в «льготном порядке» лицо выполнит предусмотренные соглашением обязательства и даст в суде показания против соучастников? Как быть, если он скажет в суде, что «после падения», подтвержденного, допустим, справкой врача, «потерял память» или заболел за истекшие месяцы склерозом, амнезией и т. д.? Какую ответственность будет в такой ситуации нести это лицо? Можно ли, не доводя уголовно-процессуальную систему до абсурда, сконструировать специальное основание отмены вступившего в законную силу «льготного» приговора и предусмотреть в качестве такого основания, скажем, «потерю обвиняемым памяти»? А если осужденный действительно заболеет и потеряет память, что гипотетически исключать нельзя? На все эти вопросы нет и не может быть рационального ответа, не выходящего за пределы правовой и процессуальной логики. Наконец, в-четвертых, о заключении одним из обвиняемых соглашения о сотрудничестве со следствием неизбежно станет известно всем заинтересованным представителям криминальных кругов. Никакие «засекречивания» соглашения здесь не помогут, поскольку ясно, что если один из соучастников получил по делу приговор «в особом порядке» и «досрочно» прибыл в места лишения свободы, то такое могло произойти только в случае сотрудничества со следствием. В то же время речь идет об организованной преступности. Каковы тогда гарантии безопасности осужденного в «обыкновенных» местах лишения свободы? Необходимо строить особо охраняемые места лишения свободы для лиц, сотрудничающих со следствием, которых нет ни в Казахстане, ни в России и которые вряд ли появятся в ближайшее время с учетом финансового кризиса и не слишком большого числа случаев перехода «на сторону» следствия представителей организованных преступных групп. В целом концепция «сделок с правосудием» по делам об организованной преступности пока еще слишком несовершенна. В этом смысле казахстанскому законодателю не следует брать, например, на вооружение соответствующий законопроект, разработанный в Российской Федерации. Стимулировать сотрудничество со следствием необходимо. Однако для этого достаточно уголовно-правовых мер, когда в уголовном законе существуют гибкие механизмы снижения наказания или полного освобождения от него в случае дачи показаний против соучастников в ходе основного (главного) судебного разбирательства на этапе судебного следствия. Сотрудничество со следствием (обвинением) должно иметь место на всем протяжении процесса (а не только в его начальных стадиях) и находить отражение в основном приговоре по делу, которого с процессуальной точки зрения вполне достаточно для дифференциации ответственности тех представителей организованной группы, кто со следствием сотрудничал, и тех, кто со следствием сотрудничать отказался.
доктор юридических наук, профессор юридического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова Л. В. Головко
[2] Следует также обратить внимание, что бытующая в постсоветском уголовном процессе концепция дознания как формы предварительного расследования есть продукт исторической деформации уголовного процесса, произошедшей в советский период (начиная с 1920-х годов, когда был официально провозглашен лозунг о «стирании граней» между дознанием и следствием). Грань оказалась «стерта» столь удачно, что ее не удается восстановить по сей день. Целью реформы 1920-х годов было наделение квазисудебными функциями рабоче-крестьянских дознавателей и следователей, пришедших на смену царским судебным следователям, оказавшимся в большинстве своем по «другую сторону баррикад». Ныне параллельное развитие дознания и следствия как 2-х «форм расследования» не только утратило изначальный смысл, но и стало откровенным препятствием возвращения постсоветских уголовно-процессуальных систем в классическое русло. В этом смысле единственный вариант: сломать-таки наконец советскую традицию и вернуть понятию дознания то значение, которое оно имеет в континентальном уголовном процессе (полицейская деятельность, отделяющая получение информации о гипотетическом преступлении от принятия официального решения о возбуждении уголовного преследования или об отказе в его возбуждении). [3] Вопрос о терминологии можно оставить открытым. Такая уголовно-процессуальная полицейская деятельность может именоваться в казахстанском уголовно-процессуальном законе как угодно («полицейское расследование», «досудебное расследование» и т. д., и т. п.). Но со сравнительно-правовой точки зрения наиболее распространенным термином для такой деятельности является дознание. [4] Возможно, имеет смысл доктринально подумать об изменении наименования соответствующих оснований прекращения уголовного дела, отказавшись от термина «нереабилитирующие основания», вызывающего неверные ассоциации со средневековым институтом «оставления в подозрении». [5] Если данное лицо намеревается обсудить по существу вопрос о своей виновности или невиновности, настаивая на оправдании, то оно в любом случае должно иметь право возражать против прекращения дела по соответствующему основанию. Иногда такое «возражение» предусмотрено не прямо, но косвенно (при примирении сторон), что не меняет сути дела. [6] Более того, со сравнительно-правовой точки зрения попытки передать суду все полномочия по прекращению уголовных дел по т. н. «нереабилитирующим основаниям» встречаются едва ли не исключительно на постсоветском пространстве. Они были, например, реализованы в украинском уголовном процессе. Однако опыт Украины удачным в этом смысле не назовешь: именно данное законодательное решение в значительной мере тормозит, по имеющимся у нас сведениям, развитие в этой стране разнообразных альтернатив уголовному преследованию, в том числе хорошо известной на Западе «полицейской медиации». [7] В то же время казахстанскому законодателю следует учитывать, что французская модель предварительного судебного следствия ныне находится в самой Франции в стадии реформирования, поэтому ее следует воспринимать как сравнительно-правовой образец с достаточной степенью осторожности. Так, в январе 2009 г. президент Франции Н. Саркози официально объявил о начале законопроектных работ, целью которых должно стать упразднение института следственного судьи и вместе с ним нынешней конструкции предварительного судебного следствия. [8] При этом «полицейский» характер дознания вовсе, разумеется, не означает отсутствие судебного контроля. Напротив, такой контроль есть непременный атрибут любых дифференцированных вариантов полицейской деятельности в виде дознания, поскольку судебная гарантия прав и свобод личности дифференциации не подлежит, будучи конституционно-правовой и уголовно-процессуальной константой. [9] Мы исходим здесь из того, что речь идет не о «советском», но о классическом дознании. Иными словами, дифференциации дознания в любом случае должен предшествовать переход от его советского (постсоветского) варианта к варианту классическому (об этом см. выше).
Доступ к документам и консультации
от ведущих специалистов |